Отправлено: 09.02.08 14:28. Заголовок: Сказки

// Драт А. И. Казачья триада: Хроники, были, легенды, предания, сказки. История российского казачества: В 2-х кн. – Екатеринбург, 1999. С. 302-309

Горе-злосчастье.

Вот народился у казачки сын. Да народился, видать, в недобрый час, минуту неталанную. Перевязывала повитуха ему пуповину — оборвала нить. Дурная примета — злосчастный ребенок будет, горемыка да бедоноша.
Заголосила мать, кинулась к гадалке, что да как — про судьбу своего ребенка узнать.
А та ей и говорит:
— Нить жизни его суровая, узловатая, опутывает, словно сетями, налягает на него тяжёлой обузой. Не будет у него в жизни радости.
Поплакала мать, поплакала. А что делать? Жить-то надо. Нарекли ребёнка Кузьмою. Намаялась с ним мать, что и говорить. Пока мал был Кузьма, не понимал, что ему горькая долюшка выпала. Дитё оно и есть дитё. Каждое утро хотел Кузьма с правой ноги встать, а вставал с левой. Захочет матери что-нибудь по домашности помочь, дак всё наоборот выходит. Иль горшки разобьёт-расколотит, иль того хуже — себя поранит.
Однажды приходит он к матери весь в слезах и спрашивает, отчего у него нойка на сердце. Залилась мать слезами:
— Зародился ты в звезду бессчастную, в лихую годину. Нет тебе талану на роду...
После этого случая совсем духом пал Кузьма: злая змея на сердце залегла.
Вырос он жидким да слаботельным. Говорили про него: не казачьего роду... Ну что ж, в хлебе не без ухвостья. Терпели Кузю в станице: кто жалел, а кто и подсмеивался над ним, да не в зло. Он тож дружбы ни с кем не водил, одиночествовал. От людей прятался. Солнышко к закату потянулось, и Кузя на завалинке объявлялся. Молодой еще, а повадки стариковские заимел.
В той же станице жила дочка атамана Дарья. И личиком бела, и с очей весела. Огонь-девка, живому чёрту глаза колет. Отцова любимица. Вздыхал атаман: «Эх, жаль, что девка. Такой бы казак вышел!» Сватов отгонял, свою дочку высоко ставил. Хотел мужа ей найти, чтоб по ней был.
Вот как-то раз проходила Дарьюшка с подружкой мимо Кузиного дома, увидела его на завалинке и запало ей что-то в душу: возьми да спроси, а это, мол, кто такой? Чтой-то раньше я его не видывала.
А подружка ей в ответ удивляется:
— Сколько разов мимо проходила и только заприметила. Да это Кузя-горедушный!
— А отчего горедушный? — спрашивает Дарьюшка.
— Кто ить знает. Так люди меж собой гутарят. Да вона, вишь, сидит, развесил печаль по плечам, сам собой измаятый...
Разобрало Дарьюшку любопытство.
— Давай подойдем к нему, — говорит.
— Да ну, — отвечает подружка и руками замахала, — с ним тока тоску разводить!
Дарьюшка Дарьюшкой бы не была, если б на своём не настояла. Подошли они к Кузе. А тот и глазом не ведёт. Сидит горюн-горюном. Об чём-то думу думает.
— 06 чём твоя печаль-забота? — спрашивает Дарьюшка.
Поднял голову Кузя. Видит: перед ним две девки стоят. В смущение вошёл.
— Да вот, думаю, разбежалось моё счастье по сучкам да по веточкам...
— А что так? — допытывается Дарьюшка.
— Так рок судил. Так, знать, на роду написано.
Интересно стало Дарьюшке: никогда об этом так не, думала. А подружка её прочь тянет, говорила, мол, тебе, разведёт тут скуку этот Кузя. Дарьюшка и говорит ему на прощанье:
— Приходи на посиделки, у нас весело.
— Ладно, — сказал Кузя и лицом вроде бы как просветлел.
Подружка Дарьюшки так и прыснула со смеху! Отошли подальше, она прям зашлась от хо-|хота. Здорово, мол-де, ты над ним подшутила.
— А я не шутила вовсе, — говорит Дарьюшка и от досады брови нахмурила.
Прикусила язычок подружка, да ненадолго. К вечеру вся станица знала, что Кузю-горемыку на посиделки пригласили. Разыгрывает Дарья Кузю, всего-то дел!
Ближе к вечеру собрался молодняк на посиделки. Дарья, как всегда, на первом месте: и поёт и пляшет, и в игрища играет — весела да радостна. И никому невдомёк, что она ждёт-пождёт Кузю, да так, что сердце у неё замирает. И сама-то не понимает, что с ней такой-чи про исходит. Наконец-то дождалась Кузю. Идёт тот и спотыкается на ровном-то месте. Молод-няк присмирел. Ждут, как дальше комедь разыгрываться будет. Дарья к Кузе подошла, за руку взяла.
— Сядь, — говорит, — опочинься и ни об чём не кручинься.
— Легко сказать, — отвечает Кузя. Вздохнул горестно и присел с Дарьюшкой.
— А как в народе говорят: кто в радости живёт, того кручина не берёт.
— Эх, Дарья-Дарья, не знаешь ты ещё горя, не ухватила тебя нойка за сердце!
И опять завздыхал Кузя.
А Дарьюшка никак не угомонится:
— Что ж тебе, радоваться неохота?
— Отчего ж? — удивился Кузя. — Охота смертная. Да участь горькая.
Парни тут дурить стали. Обидно им, что Дарьюшка Кузе такую честь оказывает.
— Гля-ка, гля-ка, как она к нему липнет!
— Вот так пара!
— А Кузя-то! Кочетом себя ведёт!
Обсмеяли их, обхохотали.
Подхватилась Дарья, взяла Кузю за руку.
— Пойдём, — говорит, — отсель.
Вздохнул Кузя:
— Вишь, злости сколько в людях.
— Эко горе!
— То-то ж, что горе...
И пошли они. Где слово какое друг дружке скажут. А где и помолчат. Только хорошо им было вдвоём...
А на прощанье договорились ещё встретиться. И встречались ещё. А дальше больше, друг без дружки вроде как и обойтись не могут.
Вот как-то сидят они на берегу Дона. Хорошо Кузе с Дарьюшкой. Когда с ней рядом, вроде отступает от него кручина. Взял он сухую палочку и бросил в воду. Покружила-покружила палочка и камнем на дно пошла. Запечалился Кузя: и что ж я такой злосчастный? Запримети-ла это Дарьюшка. Взяла незаметно камень. И говорит:
— Смотри, и у меня потонет. И бросила в воду.
Глядь, а камень поплыл. Не по себе стало Дарьюшке. А Кузя совсем омрачился:
— Эх, не бывать вместе нам с тобой в этой жизни никогда... Помолчала Дарьюшка, а потом и говорит:
— Посмотрим. Взойдёт солнышко и на наш двор. А ты меня сосватай. Удивился Кузя, слов нет.
— Я не могу, — говорит.
— Отчего ж?
— Если и отдадут тебя за меня, то всё одно — я с тобой жить не смогу.
— Отчего ж? — допытывается Дарьюшка. — Мне будто кто-то ноги сводит и руки назад вяжет, — говорит Кузя.
— Так оно выходит, что моя любовь горькая к тебе.
Досада Дарьюшку забрала.
— Иль, — говорит, — себя переможешь, иль я с тобой встречаться не буду!
Поднялась и ушла.
Посидел Кузя на бережку, посидел. И поплёлся домой. Приходит и говорит матери:
— Жениться хочу.
Мать посмотрела на него недоверчиво.
— На ком?
— На Дарье, — отвечает Кузя.
— Эх, хватил! Дочь атамана! Ты дерево по себе руби.
Упёрся Кузя. Первый раз мать его таким увидела.
— Она мне в совесть, и я ей тбж.
— Это она тебя надоумила? Смеётся она над то-бой.
— Не до смеха нам...
И завздыхал Кузя горестно.
А может, чо и выйдет? Пошла мать к свахе. Объяснила, что и как. Та аж рот раззявила от удивления. Мыслимо! Кузя и Дарья. И ни в какую не соглашается. Атаман характером был крутоват, скольким сватам от ворот поворот давал. Срамиться-то кому хочется.
— Да ты только проведай, — упрашивает её мать. — Закинь удочку. От чужого стола не зазор-но повернуть...
Подарков ей мать насулила. Согласилась-таки сваха.
— Ладно, — говорит, — вечером сбегаю, как стем-неет. Чтоб от людей стыдно не было...
Обещание своё сваха исполнила в точности. Как стемнело, пришла она к атаману. Тот уже вечерять собирался.
0 том, о сём зубы заговаривала сваха, всё-то духом не решалась сказать, зачем пожаловала.
— Давай выкладывай, зачем явилась? — говорит атаман. — А то ходишь всё вокруг да около. Помялась сваха и зачастила:
— У вас есть товар красный, а у нас купец славный.
Смекнул атаман, в чём дело. И отвечает с неохотой. Как положено:
— Был бы купец хорош, товару залёживаться не к чему Кто таков?
— Купец-молодец Кузя.
— Кузя? Купец!? Да в своём ли ты уме?
Сваха раззадорилась. Всё одно — позор на свою голову накликала:
— Надо бы дочь спросить.
— Когда надо, сам спрошусь!
А тут Дарья входит. Своевольница.
— Отдай меня за Кузю. И на колени бух.
— В совесть он тебе, што ль?
— В совесть, — отвечает Дарья твёрдо.
— Дочка-дочка... Не накормить коня сухопарого, не наделить человека бессчастного!
— Я наделю! — говорит Дарья.
Атаман в гнев вошёл.
— Знать, правду про вас в станице несут. Ну, погоди. Уйдёшь самовольно, я с тебя и крест сниму.
Так и умелась сваха ни с чем. Мать Кузю утешает как может. Отказ, мол, жениху не бесчестье. Жених, мол, как нищий, в один дом пришёл — не удалось, пошёл в другой...
Кузя её утешения не слушает. У него думы о другом. Совсем парень в отчаянье вошёл. | Взял незаметно верёвку и на зады пошёл, там где дерево росло. Привязал он верёвку к суку, встал на пенёк, надел петлю на шею, простился с белым светом и с пенька сиганул. А сук возьми и обломись. Вроде как толстый сук. И дерево не гнилое. А обломился — и, всё тут.
— Эх ты, лютая смерть, неупросливая, неподатливая, — загоревал Кузя. — Значит, рубашка,
для меня ещё не сшита.
Если не время умирать, то как жить, что делать? Не знает Кузя. Поплёлся Кузя к дому атамана. Вот идёт он, а кубыть кто-то его в сторону уводит. Дошёл наконец присел около ворот. Вдруг вышел сам атаман, отец Дарьин. Увидел Кузю, запенился аж кипельный сделался. Спрашивает с ехидцей:
— Вы сюда по делу какому или для лёгкого воздуху?
— По делу, — промямлил Кузя.
— Вы, что ж, свой антирец имеете?
— Имею, — отвечает Кузя. — С Дарьей свидеться хочу!
— Нельзя!
— Отчего ж нельзя? Я к ней со всей душой.
Атаман мясами дюже одержимый был. Лапища такая, что, увидев, страх берёт. Послал он благим матом Кузю по ухабистой дорожке.
— Не был бы ты такой квёлый, — кричит, — навалял бы я тебе вот этим батиком. Баранья твоя башка, иди отседа от греха!
Встал Кузя, всей душой горем задетый. И диву дивится: ноги его сами несут от Дарьиного дома подалее.
Через какое-то время приходит ему весточка от Дарьюшки. Передала её верная подружка. Мол, ждёт она своего милого дружка Кузю в полночь у дуба, и если не придёт, то не увидит Дарьюшку никогда, приходили-де сваты, и отец согласье дал.
Дождался полночи Кузя и пошёл на околицу к дубу одинокому, чтобы встретиться с милой Дарьюшкой. Кругом темень, хоть глаз коли, ничего не видать. Шёл-шёл, шёл-шёл. Вроде как из станицы вышел, собачьего бреха не слыхать, а дуба все нет и нет. Назад повернул.
Сбился с дороги Кузя, зашёл в какие-то кущи непролазные. Знать, так рок судил-рядил, так суждено. И пошёл Кузя свою смертыньку искать, чтоб прибрала она его поскорее...
А Дарья к полночи поближе с постели встала, из хаты вышла, ни едина половица не скрипнула. Дверь затворила тихонечко. На конюшню зашла, своего любимого Воронка оседлала, тряпками копыта обмотала. Задами коня вывела. И к одинокому дубу направилась.
На обусловленном месте ждёт-пождёт милого дружка. Ан нет Кузи. Уж звёзды блекнуть стали, а Кузи всё нет. Радость у Дарьи на убыль пошла. Думки всякие одолели. Не может быть такого, чтоб Кузя от неё отказался! Видать, от горя попал в беду.
«Домой мне всё одно возврату нету. Поеду-ка я Кузю искать, из беды его, родного, выручать!» — решила Дарья. И поехала куда глаза глядят.
В полдень самый видит Дарья в мареве — впереди каменная девка чикиляет. «Може, — думает, — она что про Кузю знает?» Догнала Дарья каменную девку, о Кузе спрашивает.
Приподняла каменная девка каменные веки: храбра казачка, не убоялась её! И говорит:
— Окажи услугу. Надои у меня каменного молока, тогда скажу!
Удивилась Дарья: вот так задача. У девки! Да ещё каменной! Надоить каменного молока! Где это слыхано?
Слезла Дарья с коня. Обошла каменную девку вокруг: не знает, как к ней подступиться. А потом — была не была! — ухватилась за каменные титьки и давай туды-сюды тягать. Не поддаются титьки, словом, каменные они. Ободрала Дарья руки в кровь. Вдруг видит: чудо! Брызнула струйка серая из одной титьки, упала на землю и превратидась в камень. Брызнула струйка из другой титьки, тож в камень превратилась. И пошло дело...
Каменная девка только успевает поворачиваться. Всю землю вокруг каменьями засыпала.
— Ну, будя с тебя, — говорит каменная девка, — видать, ты под счастливой планидой родилась.
А Дарья в ответ:
— Услуга за услугу.
— Кузя твой в обратной стороне, — говорит каменная девка. — Вяжет его Горе-Злосчастие по рукам и ногам и подале от тебя уводит.
— Какое Горе-Злосчастие? — забеспокоилась Дарья. — Я его ни разу не видала.
— Ну, это не мудрено: довольно взглянуть на Кузю через правое ухо твоего коня.
Обрадовалась Дарьюшка, хотела каменную девку приобнять, да та опять зачикиляла по своим делам...
Теперь у Дарьюшки задача — Кузю-горемычного отыскать. Поворотила она коня на обратный путь.
Долго ли, коротко ли — нагоняет Дарьюшка Кузю. Идёт он пешки, спотыкаясь, горемилый её. Слезла Дарья с коня и посмотрела в его правое ухо. Батюшки мои! Свят-свят! Что она там увидела!
Горе-Злосчастие тонёшенько, чернёшенько. Голова у него малым-малёшенька, с напёрсточек будет. Туловище не спознать с соломиной, лычком связанное, подпоясанное. Мочалами ноги изопуталися...
Бежит оно впереди Кузи и чертит что-то на дороге: судьбу его изменяет. То кругами вокруг него ходит — темнеет от этого у Кузи в глазах. То камень ему под ноги кинет — спотыкает-ся Кузя. То на него запрыгнет, сядет на шею — согнётся Кузя в три погибели. То к самому сердцу припадёт — застонет Кузя, закручинится... Хочет назад поворотить, а Горе-Злосчастие ему не даёт.
Захолонуло сердце у Дарьюшки, на такое глядучи. «Ну, — думает, — погодь, мерзавка ты этакая, расправлюсь я с тобой!»
И поехала за ними вслед, чтоб только из виду не потерять.
На перекрёстке дорог, у бел-горюч камня остановился Кузя, прилёг под кустиком и вроде бы приснул.
Глянула Дарья через правое ухо коня на своего бедоношу милого. И видит: забралось Горе- Злосчастие ему на грудь да чтой-то нашёптывает. Вздрагивает Кузя во сне, душа его крика кричит, стонет, мечется.
Призадумалась Дарьюшка: как ей Кузю от Горя-Злосчастия освободить? И хлоп — придумала! Подошла она поближе к Кузе, расстелила тряпочку, приготовила нитку с иголкой. И говорит:
— Горе-Злосчастие, покажись-объявись.
А то — молчок, затаилось. Трусливое, видать, это самое Горе-Злосчастие.
Замечает Дарья: успокоился Кузя, заснул глубоким сном. Что делать? Чем бы Горе-Злосчастие замануть?
Выплела Дарьюшка из косы ленту, такую красивую. И говорит:
— Хочешь, ленту подарю?
И положила её на траву около себя. Глядь, исчезла лента.
— Ну, покажись-объявись, — просит Дарья. А Горе-Злосчастие — ни гу-гу.
Сняла Дарья колечко.
— Хочешь, перстенёк подарю, тока объявись. Раз! И Горе-Злосчастие из рук перстенёк вырвало. И хихикает, злорадствует.
Расстроилась Дарья, дарить больше нечего. Схватилась за голову. Ба! Еще платок остался. Сняла платок, расстелила на траве, а сама за один край его ухватила.
— Хочешь, — говорит, — платок подарю? Не простой, узоротканый? Тока объявись, очень прошу.
Горе-Злосчастие хвать за платок. А Дарья его держит. Горе-Злосчастие на себя его тянет. А Дарья на себя.
— Отдай платок! — кричит Горе-Злосчастие.
— Не отдам, — говорит Дарья. — Ни за что не отдам! Порвём платок. Какая тебе польза будет?
Отпустило Горе-Злосчастие платок и спрашивает:
— Тебе каким манером показаться?
— А каким ты можешь?
— Дык я в любом виде могу объявиться.
— Да не сможешь.
— А вот и смогу!
— Да не сможешь!
— Смогу!
— Завейся тогда верёвочкой.
Глядь, верёвочка завитая на тряпочке лежит. Схватила Дарья верёвочку. Завязала в три узла. В тряпочку завернула. И зашила.
Ругается Горе-Злосчастие, грозится страшными карами.
А Дарье одна дума: куда эту проклятую тряпицу деть? Сердце заходится, в висках стучит. Неужель удалось Горе-Злосчастие провести?
Видит, бел-горяч камень у дороги лежит. Еле-еле отворотила Дарьюшка его, бросила под него тряпицу с Горем-Злосчастием. Ух! Дух бы надо перевести. Глядь, а камень покраснел, как маков цвет, и развалился пополам.
Схватила Дарья тряпицу, подбежала к дубу столетнему и кинула её в дупло. Закачался дуб, затрещал, вот-вот упадёт. Вытащила Дарья тряпицу из дупла. Подбежала к Дону и бросила её подале в воду.
—Поразмыкай Горе-Злосчастие, Дон ты наш, батюшка! И на колени упала.
Пошло Горе-Злосчастие камнем на дно. Забурлила вода. Застился туманом Дон. Вышло тут солнышко из-за туч, подул ветерок, развеял туман. И успокоилась река. Приняла, знать, Горе-Злосчастие на себя...
Поклонилась Дарья Дону-батюшке. Полегчало ей на душе. Справилась-таки она с Горем-Злосчастием!
Пошла к своему Кузе милому. А тот спит себе, разметался. Хорошо ему, видать, сладко спится.
Умаялась Дарья. В сон её потянуло. И прилегла она рядом с Кузей.
Сквозь сон чувствует Дарьюшка, целует её кто-то. Глаза открыла, а это Кузя её жарко обнимает.
— Вставай, — говорит, — заждался я тебя.
Да голос такой уверенный, диву даёшься.
Глядит Дарья на него во все глаза. Сила в Кузе большая. Откуль? А тот кудрями тряхнул. (Сроду у него кудри-то не вилися!). И говорит:
— Вставай, лебёдушка! Нам в станицу засветло надо попасть.
Встала Дарья. Кузей любуется: её рук дело. А Кузя коня споймал, вскочил в седло. Опять Дарье удивление: вот тебе и мешковатый Кузя, вот тебе и бедоноша!
Кузя подхватил её наперёд себя и поехали. Народ на улицу высыпал. И атаман со двора вышел. Видит: Дарьюшка едет. А рядом с ней казак. Молодцеватый. Как влитой в седле сидит. Ну, Дарья, ну и девка! Нашла, знать, по себе муженька! Да как песню играют! Как красиво выводят!
Подъехали они ближе. Да никак это Кузя!? Ах, так-растак! Кузя — он и есть!
Досада взяла атамана. Батиком, как шашкой, заиграл. Спрашивает:
— Это ты никак, Кузя?
— Нет, — отвечает казак. — Не Кузя, а Кузьма Гордеевич. Прошу любить и жаловать.
Остепенился атаман, народ на него смотрит.
— Ну, если Кузьма Гордеевич, тогда засылай сватов!